«Подорожить народным языком и выработать из него язык образованный»
Владимир Иванович Даль… Как и к А.С. Пушкину, каждый русский человек с благоговением относится к этому человеку. Не русский по крови, В. Даль более всех из нас заслуживает высокого звания русского человека, потому что он собрал воедино не только русские слова, присловья и поговорки, но и сосредоточил через собранное слово энергию русского духа в одном месте. Когда берёшь в руки его «Толковый словарь живого великорусского языка», то эту энергию русского духа ощущаешь предметно. Эта духовная сила, исходящая из «Словаря…», становится необычайно действенной, пронзительно-проникновенной, ею вооружаешься, и она становится твоей жизненной основой, необходимостью – кровью, без которой смерть организму.
Можно искать в мировой практике подобное – и не найдешь. Нет таких случаев титанической работы одного человека, чтобы воплотить грандиозный замысел в жизнь, — отыскать по «всей Руси великой» 200 тысяч слов, записать их и дать им объяснение, привести примеры употребления, сопроводив найденное слово поговоркой, присловьем, пословицей. Писатель и биограф В. Даля А. Мельников-Печерский считал, что «для составления такого словаря потребовалась бы целая академия и целое столетие». Сам Даль в своем «Словаре…» говорит так: «Писал его не учитель, не наставник, не тот, кто знает его лучше других, а кто более многих над ним трудился; ученик, собиравший весь век свой по крупице то, что слышал от учителя своего, живого русского языка».
Обыкновенный датчанин стал Великим Русским. Белинский говорил о любви Даля к Руси: «…он любит её в корню, самом стержне, основании её, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком… После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе».
Сам Даль признавался: «Когда я плыл к берегам Дании, меня сильно занимало то, что увижу я отечество моих предков, моё отечество. Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что отечество моё Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков».
Для меня лично «Словарь…» Даля, помимо иной его значимости, служит оберегом, защитой от чужесловия, как от нечистой силы. Во времена Даля чуждое слово, необоснованно употребляемое в речи тогдашней «элиты», почиталось нормой. Но этот язык был оторван от живой народной речи. Даль это понимал. Его удручало, что современники «предпочитали использовать чужие слова и обороты речи, «бессмысленные на нашем языке, понятные только тому, кто читает нерусскою думою своею… переводя читаемое мысленно на другой язык».
Мне не однажды приходилось упрекать нынешнюю «образованную» интеллигенцию в необоснованном употреблении чужесловия, замусоревшего нашу живую русскую речь. Все стороны нашей жизни завалены речевой неудобью, неудобопроизносимостью.
Поэтому очень близкой и своевременной оказывается главная цель работы В.И. Даля, которую он определил сам: «Подорожить народным языком и выработать из него язык образованный».
Чтобы «подорожить народным языком», я открываю «Толковый словарь живого великорусского языка»,чтобы уберечься самому от чужеродной языковой скверны, и желаю и всем читателям поступать так же.
«Наш язык — это наш дом…»
В последнее время множатся дискуссии о засорении русского языка всяким мусором: и сленгом, и стёбом, и блатной лексикой, и варваризмами, и лексикой Интернета, совершенно чудовищным для языка «приобретением» 21 века, и почти узаконенным сквернословием, которым не брезгуют даже телеведущие разнообразных ток-шоу…
В дискуссиях стали брать верх те, кто самонадеянно утверждает, что, дескать, русский язык не однажды в своей истории переживал засорения, но могучей внутренней силой своей освобождался от словесного неудобья и, обогащаясь, развивался.
Так оно и было. Но до той поры, пока существовал основной носитель русского языка – крестьянство, сельские жители, те люди, которые жили не на асфальте, не в интернете, не на ток-шоу, а на земле, которую любили, холили, обороняли от незваных гостей. Именно крестьянством «был вызван к жизни этот волшебный, свободный, крылатый и живой язык, живой потому, что он всегда выражал живую душу народа» (К.Паустовский).
Теперь крестьянства, в сущности, нет. И ему на смену в сельскую жизнь никто не пришел. Современное городское сообщество, особенно в богатых и сытых мегаполисах, воспитанное в духе черствости и эгоизма, в диком и даже хищном желании только потреблять, в холодном безразличии к своей стране, к своему народу, в невежестве, в жутком незнании своей истории, легко и свободно изменяет живому и светлому русскому языку. Тому языку, который был создан преимущественно крестьянством,- языку, ограненному, как драгоценный камень, великими мастерами литературного слова. Речевой мусор теснит живое, чистое русское слово. И уже молодому поколению, переставшему по-настоящему читать, не модно, скучно воспринимать ограненное русское слово, созданное классиками.
«Хозяевам» нынешней жизни удалось свести русскую речь к косноязычию, к словарной нищете, к фонетическому безобразию…
Приходится уже говорить не только о том, что на ТВ-программах и в печати внедрен и широко используется шаблонный, ведомственный, казенный, наукообразный язык «народных депутатов», интриганов, прозванных почему-то политтехнологами, экспертами, но и о том, что живая устная речь переполняется самым чудовищным сквернословием, блатной лексикой уголовников.
Послушаешь телеведущих в ток-шоу, и проникнешься тревогой, что никакая классика уже не спасет русское слово от его гибели: молодые носители словесного непотребства сочтут сказанное на ТВ за образец «достойной» речи, а классику за «отстой» (если следовать образцам современной «огранки» слова). Чтобы лишний раз не рекламировать этих «носителей» современной речи, не стану называть ни личностей, ни программ, ни даже образцов словесной скверны.
Все, кто вещает на всю страну и мир, прежде чем произнести первую фразу, должны выучить слова К.Паустовского:
«Русский язык существует подобно своду величайшей поэзии, столь же неожиданно богатой и чистой, как полыхание звездного неба над лесистыми пустотами». И потом уже говорить так же чисто и ясно, как это делали классики.
К классике необходимо обращаться и современным молодым писателем. Читаешь их произведения и натыкаешься почти на каждой странице на мат. Бывало, и лучшие наши писатели не чурались соленого словца, произносимого из уст персонажей. Но чтобы в авторской речи сквернословить!.. Такого великие писатели себе не позволяли. Каждое слово было к месту, не резало слух, не мутило душу.
Современный крупный прозаик Н.Ф. Иванов, неодобрительно отзывается о тех молодых авторах, которые пишут о военных конфликтах и войнах и походя, не к месту, употребляют мат:
«Мат – это пыль войны. А война – это в первую очередь трагедия, боль, доблесть, самопожертвование. Это поступок. Это характеры. Иной раз книги о войне сильны тем, что в них не прозвучало ни одного выстрела. Или в крайнем случае звучит один. А здесь, как в плохом кино: актеры вращают белками глаз, а нам не страшно. Герои книг орут в каждом абзаце матом, а напряжения нет».
А, защищая русское слово от нынешней скверны, автор многих блистательных романов, повестей и новелл о современных войнах, Н. Иванов, говорит:
«Наш язык – это наш дом. И от нас зависит, каким он будет. То ли светелкой, горницей, то ли бомжатником. Хозяйка то ли зажжет лампадку над божничкой, то ли станет загонять грязь под половики (в лучшем случае). Жалко ребят, порой талантливых, которые вдруг подумали, что их правда самая правдивая. Правда – это объем, а не плоскость. И главное мерило нравственности в языке лично для меня – дам ли я читать свой текст матери…»
Действительно, прав наш современник, замечательный прозаик Н.Иванов. В нынешнее время, когда многое порушено и осквернено, единственным пристанищем для нас становится родной язык. Это наш дом, который мы обязательно должны сберечь. Хочешь, чтобы твое слово было нравственно чистым – дай послушать его своей матери.
«Это мне по сердцу, это мне любо»
Известно, что русский крестьянин был неистощим в создании сочетаний слов. Он был тем носителем языка, который творил слово, как бы сказали ученые, «генерировал» их, то есть порождал слова и различные соединения слов, ставших необходимой принадлежностью народной образности и устных поэтических выражений.
Мы часто не задумываемся над происхождением тех или иных слов и сочетаний. И произносим, и читаем их машинально. А между тем каждое слово или оборот речи, когда их постигаешь, становятся для тебя родными, незаменимыми, и уже смотришь на современную словесную чепуху как на вредную и даже враждебную тебе чуждость, которую следует изживать, искоренять из речи, создавать вокруг лексического мусора дух неприятия. Чтобы каждое не к месту произнесенное чуждое слово вызывало отвращение и признавалось бы всеми нами как признак дурного тона.
А для этого надо вникать в истоки русской речи, в глубинную суть и происхождение каждого русского слова, создателем которого был русский крестьянин.
Вот для примера, навскидку, беру обыкновенные и всем известные слова «сердитый», «сердиться» или «осерчать». Употребляя эти слова, мы уже не обращаем внимание на их формальное сходство со словом «сердце». А ведь если покопаться в речи русской деревни, то и сейчас можно найти сочетание с этими словами. Можно услышать даже у бывшего сельского жителя фразу вроде «У него сердце на меня», то есть «он на меня сердится». Да и в художественной литературе писатели часто употребляют выражения: «сделать что-нибудь в сердцах», то есть в гневе, осерчав.
В этимологических словарях, где ведется речь о происхождении слов, о слове «сердитый» сказано, что оно исконно русское и что известно оно с 11 века и что родственно оно слову «сердце».
По представлению древних, сердце – не только центр любви и дружбы, но также вместилище гнева, ярости. «Чует сердце друга и недруга», — говорят в народе. Когда что нравится, то говорят: «Это мне по сердцу». Когда что-нибудь против воли, желания, то нередко у народа мы слышим фразу «Скрепя сердце». Бывает, проходит какой-нибудь страх, уйдет ненужная забота, и человек русский облегченно скажет: «Отлегло от сердца». Знаю человека, у которого вспыльчивый, но добрый нрав. О нём применимо народное выражение: «Сердце у него отходчивое, доброе». Повстречается крестьянину на жизненной дороге человек с бешеным разгаром своевольных страстей, он о нем скажет: «Неукротимое сердце у него». Или предупредит: «Сердце и душу бережёт, и душу мутит. Сердце делу не в помощь». Излишнего пессимиста, озлобленного человека иногда в сердцах укоряют: «Ожесточило неверие сердце твоё».
Вот чтобы не ожесточиться, надо любить, надо верить. Задушевный человек, любящий и прямой – это всегда сердечный человек. Мягкое, доброе, теплое, любящее сердце человека всегда скажет, по ком оно болит. Пусть будет меньше всего людей с каменными сердцами – бесчувственных, жестокосердных, у которых только заёмное, грубое, чужое слово.
Хочется надеяться, что каждый русский вернется к исконно русской речи, к русскому незамутненному слову и про себя скажет: «Это мне по сердцу, это мне любо!»
Исчезающий источник.
В начале 70-х годов прошлого века я жил и работал неподалеку от родных мест знаменитого русского писателя Н.С.Лескова в Кромском районе. Известно, что по его книгам даже иностранцы пытаются постичь тайны русского языка, русской души. Но мне судьба дала возможность воочию встретиться с носителями того «лесковского» языка, стариков и старух, которые родились в конце 19 века или в начале века 20-го. Многокрасочен, колоритен их язык. И жаль, что с их уходом ушло из активного словесного оборота и удивительное многоцветье русской речи.
Был я на постое у старушки. Смутными осенними вечерами готовился к урокам, проверял ученические работы в тетрадях. Старушке было скучно. Она желала говорить о чем-либо.
— Окна запотели. Ночь безглазая, дуже темная. А на дворе гукалка стонет. Сова, значит, — поясняет она мне, видя моё недоумение.
— Вот я вижу, — продолжает она, — дошлый ты, толковый к учению человек. Ты прости, что мешаю. Но я с докукой к тебе, с просьбою большой. Вот у меня три сына и дочь увечная. Старший сын, большак, значит, без высшего образованья, средний в ученые попал, а младший хоть и в высшем университете обучался, а какой-то глумной. Всё на гармонь променял. Всё выступает и страданья наигрывает. Втёхался в музыку да в разных баб. Правду сказать, добрый он душою, да на горсть жита три мешка мякины. То есть, никудышний для жизни человек. Вот как быть с ним? Что делать? Жил бы, как брательники его живут. Дак нет! Приехал надысь из Орла. Алкоголит каждый божий день. Замызганный, расхристанный. Что анчутка. Средний мой, что по ученой части, в Крыму какие-то опыты испытывает. Не пьет. Андел божий, а не сын. Но люблю и жалею младшего. Душа выгорает, когда гляжу на его беспутную жизнь. Плачу и жалею. Ведь не аспид я, а мать ему. У меня ажно в середке всё переболело. Не алман же он мне, не пасынок то есть, а дитёночек родненький, кровинушка моя. Давеча приехал он с новою женою. Истину сказать, блудня. Но вымолчила я, стерпела, всё снесла. На стол весь капитал выставила, — кушанью разную. Вытулила она на меня глазищи свои цыганочьи, а в них слёзы. Э, думаю, есть кому грешить, было бы кому миловать. Простила я блудню и чую, как с грудей обуза падает. А новая невестка мне гостинец привезла – пряник тульский. А у меня таких жамок — цельная полка в шкафу. Но я во все жилы терплю, молчу, не выказываю свою нутряную жилу, чтобы не осрамиться. А она выпила и лезет уже жироваться с ним, клонит его забубенную головушку на залавок. Ничего не мыслит сын, ничего не понимает от хмеля и бабьего жару, застило его… Слабый он, никакой зацепы, никаких душевных сил нету, чтобы оборонить себя. Измочь, непропеченная, сырая часть хлеба он, а не мужик…
…Старушка еще долго говорила, как будто пригоршней рассыпая возле меня те народные слова, пословицы да присказки, которые окунают в жизнь народную, истинно крестьянскую и в необыкновенно красочную речь, которая сегодня вышла из обихода.
В своё время К.Г. Паустовский писал: «…главный и неиссякаемый источник языка — язык самого народа, язык колхозников, паромщиков, пастухов, пасечников, охотников, рыбаков, старых рабочих, лесных объездчиков, бакенщиков, кустарей, сельских живописцев, ремесленников и всех тех бывалых людей, у которых что ни слово, то золото».
Нет, я не призываю читателей к тому, чтобы все заговорили языком «колхозников, паромщиков, пастухов…» и той старушки, у которой мне довелось жить какое-то время. Мне просто бесконечно жаль, что носителей того языка, «у которых что ни слово, то золото», уже нет и не будет. А они –«главный и неиссякаемый источник языка». И я добавил бы к этому – животворящий источник нашей духовной силы.
Еще раз о судьбе русского слова
Как-то роясь в своих старых школьных тетрадях, я наткнулся на записанную мной к какому-то уроку выдержку (нарочно не скажу «цитату») из В.И.Даля. Она меня изумила нынешней её злободневностью (намеренно не скажу «актуальностью»). Я почувствовал необходимость её острее, чем тогда, когда готовил высказывание гениального создателя Толкового словаря к уроку. Наверное, потому, что не возникало под сердцем тревожного предчувствия, что с нашим языком может случиться такое горе, такая беда от неминуемых потерь в нём. Вот это высказывание:
«Испещрение речи иноземными словами вошло у нас в поголовный обычай, а многие даже щеголяют этим, почитая русское слово, до времени, каким-то неизбежным худом, каким-то затоптанным половиком, рогожей, которую усыпали цветами иной почвы, чтобы порядочному человеку можно было бы по ней пройти».
Иной мой супротивник (нарочно не употреблю «оппонент») может мне возразить, сказавши: «Вот видите, слова эти Даль записал где-то в середине 19 века, а язык русский развивался, самоочищался от скверны и чужести и дожил до наших дней. Поэтому нечего беспокоиться. Произойдет самоочищения нашего языка и в дальнейшем». Возможный, предполагаемый (нарочно не употреблю «виртуальный») мой собеседник во многом и на счастье наше прав: со времён Даля язык наш (не без издержек) развивался, переживал смуты и жуткие войны и предстал перед очередным смутным временем во всём своём величии и великолепии. И это несмотря на ужаснейшие потери в 20-м веке его, русского слова, носителей — русских людей.
Но вот наступила новая смута. И в это время новой смуты мы вдруг не обнаруживаем самого главного носителя русской речи, гениальнейшего её творца и кудесника — русского крестьянина. Он исчез. Его почти не стало, потому что ушла в небытие общинная крестьянская жизнь. Произошло невиданное для Руси опустынивание огромных пространств, на которых не увидишь подчас ни одного коренного крестьянина. Есть, конечно, современные землевладения. Они очень похожи на латифундии, где используется почти рабский, мало оплачиваемый труд наёмных рабочих. Это часто заезжие люди из СНГ, китайцы (в Сибири), вьетнамцы и даже наши доморощенные люмпены (бродяги, босяки, преступники, спившиеся, опустившиеся люди).
Современные политологи для обозначения людей, опущенных в результате серьёзной общественной ломки (нынешней смуты) на социальное дно, употребляют термин «маргиналы», что является синонимом слова «люмпен», введённого в оборот Марксом. (Margo — в переводе край, пометка, сноска на полях бумажного листа). Так вот, нынешняя часть маргинальных групп всё больше и больше занимает те социальные пустоты, которые возникли в результате массового исчезновения из жизни русского крестьянства. На смену Русскому Миру, достоянием которого являлось живое русское слово, пришёл иной мир, где сорная да хамская речь с примесью попсово-уголовного стёба вытесняет удивительное словесное многоцветье, рожденное в неповторимом крестьянском мире. Речения, местные слова и выражения, говоры, диалекты — это вовсе не словесный сор, как некоторые читатели могут подумать, а живительные ручейки, из которого полнилась многоводная, могучая река живого великорусского языка.
Ещё совсем недавно мы с легкостью по речи могли отличить жителя одной деревни от другой. Теперь же, с физическим исчезновением носителей различных речений, мы теряем нечто живительное, то, что наполняло русское слово неповторимостью, выразительностью, меткостью. Происходит заметное «омертвление» русской лексики. Она теряет «чувственную», как бы сказали лингвисты, экспрессивную, эмоциональную окраску. Это связано с наплывом, похожим на цунами, чужеземных слов — слов-«оккупантов», нейтральных и «бездушных» по своей сущности. И слушать убаюкивающие речи возражающих мне предполагаемых супротивников, утверждающих, что язык, де, сам справится и отсеет всё ненужное, я не желаю. Одних носителей исконно русской речи уже нет (крестьянство), другие («новые русские») так переустроены, что живое русское слово они воспринимают (по Далю) как «затоптанный половик». «Новым русским» совестно употреблять исконно русские слова: им кажется, что от бесконечного употребления слов-«оккупантов» они будут выглядеть умными и современными.
Обидно, что к этому «состоянию ума» прибегают журналисты и телеведущие, которые должны по сути своей быть образцами русской речи. Но нет: им кажется непозволительным ступать по русскому «половику» русских слов, если он не усыпан чужеземными «цветами». Вот они вслед безграмотным и немощным (в смысле культуры речи) политикам говорят вместо «законный» — «легитимный». Вместо понятного русского слова «встреча» — «саммит». Вместо ясного, очевидного слова «созидательный, творческий» — «креативный». С употреблением этого заимствования происходят истинные курьёзы: его не к месту стали употреблять не только известные деятели, но и продавщицы ларьков и палаток на рынке. Одна убеждала меня купить «креативную» ветровку…
Если нужно выбрать между двумя словами — русским и иностранным всегда предпочтут иностранное. Например, думали как официально называть людей — волонтеры или добровольцы. Конечно, первое. Или испокон веку в футболе была высшая лига. Нет, плохо, не по-иностранному. Переименовали в премьер-лигу. В кинематографе буквально вчера ознакомился с новым заимствованием — фильмы в стиле «хорор». Римейки, блокбастеры уже есть, но некая ниша не была заполнена, и её теперь заполнили. Это все идет с самого верха. Там как встали со времен Горбачева на путь лакейства перед Западом и обезьяннеченья так с него и не сойдут.
Кажется, не одному мне довелось не однажды слышать, даже от филологов, что язык живёт своей внутренней жизнью, движется и развивается, как вся окружающая нас жизнь. Язык не должен быть застывшим, закостеневшим. И иностранные слова позволяют ему развиваться, обогащаться. Всё так. Но любое развитие, в том числе и развитие языка, должно иметь некое основание, отталкиваясь от которого это развитие и происходит. Для языка этим основанием является его словарный запас, его корневые слова, которые дают жизнь огромному количеству производных слов. А исконно русские корневые слова беспощадно и не к месту вытесняются нахлынувшим вместе со странной свободой неухоженной чужой лексикой, словесным хламом, без чего мы легко могли бы обойтись. Я не имею в виду те заимствования, которые стали внедряться вместе с изобретенными другими народами предметов. Тут великий поэт был прав, когда сетовал:
…Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет…
Поэт вынужденно использовал «иноплеменные» слова, однако винится перед читателем:
…А, вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше мог
Иноплеменными словами…
Великий Творец слова велик во всём — даже в признании своей вины при употреблении чужеземных слов. Нынешние же пигмеи от политики, экономики и даже культуры стыдятся иного — употреблять исконно русские слова. Это люди, претендующие на изысканно-утонченный вкус, на особенную «умственность», ненавидят русское слово. Их достаточно точно называют обрусевшим словом «снобы». И этот языковой снобизм проник во все среды (нарочно не скажу «сферы»), он стал нежелательным «достоянием» любого общественного круга.
Некоторые наши чиновники, как островные туземцы, однажды услышав иноземное слово «электорат», напрочь забыли прозрачное для русского ума и слуха слово «избиратель». А оно наше, корневое слово. С помощью его мы понимаем, кого мы себе выбираем в начальники, которые вершат наши судьбы, кого мы берем себе в жёны или обручаемся с избранником-суженым на всю земную жизнь. Но даже высокопоставленные чиновники упрямо будут произносить заёмное слово «электорат». Видно, крепко засело в их сознании чувство неполноценности (всё родное кажется плохим, а всё европейское видится неким совершенством), отсюда происходит желание попугайничать и подражать чужому языку.
Какое-нибудь слово, которое для европейца обычное и повседневное, для наших властителей и даже образованного учительства превращается в некое заклинание, окружённое ореолом священнодействия. Такие странные потуги мне приходилось наблюдать, когда я был членом городской аттестационной комиссии, где определяли первую квалификационную категорию для учителей, заявивших намерения на неё, соискателей (нарочно не скажу «претендентов»). Они не так давно подслушали слово «инновация» или прочитали о нём в какой-нибудь наукообразной дидактике и давай его употреблять к месту и не к месту. Им, вероятно, да и отдельным членам комиссии, совестно было употребить те же русские слова, с тем же смыслом: «новшество», «нововведение», «обновление», потому что это было бы «ненаучно». Вот так, в погоне за наукообразием, а также для того, видимо, чтобы напустить побольше туману, стали повсеместно употреблять слово «модернизировать». А ведь есть русские слова, вполне равные слову-иностранцу — «осовременивать», «усовершенствовать», «изменять». Они понятны любому русскому человеку. Но их не употребляют, очевидно, ещё и потому, что ничего в нашей жизни не меняется, не осовременивается или, по их речению, не «модернизируется».
Вот такие устойчивые губительные направления, изменения в развитии русского языка (нарочно не употреблю «тренды») наметились в последнее время. Но чтобы сохранить наш «великий и могучий», нам необходимо заняться сбережением русского народа, сохранив при нем Русский Мир, а не придумывать для него губительные «тренды» и «бренды».
Пора нам уже не «трендеть», а действовать в соответствии с истинными потребностями русской жизни.
Как из рога изобилия
Когда мы говорим о богатстве русского языка, то всё больше убеждаемся в верном афоризме А.С. Пушкина, сказавшего, что «язык неистощим в соединении слов». Это и о фразеологизмах.
«Конструкторами», создателями многих образных сочетаний слов были сельские жители. Можно открыть словарь фразеологизмов, различные сборники пословиц и поговорок и заметить, что многие сочетания слов, крылатые выражения имеют «крестьянскую биографию». Хотя «трудовая книжка» фразеологизмов весьма разнообразна, речь сегодня поведу о тех, которые имеют «сельское рождение». Это навеяно еще и горечью, что с исчезновением крестьянства (главного источника русской речи) язык наш скудеет, становится маловыразительным, бесцветным…
Мой собеседник в деревне, маленький, щуплый старик, прошлой осенью почивший, всегда с радостью встречал меня на своей лавке и, закуривая цигарку с самосадом, от которого закатывали глаза даже куры, шнырявшие возле ног деда, говорил мне: «Садись, языки почешем, а то в деревне – никого. Скукота смертная – мухи мрут». С дедова языка фразеологизмы сыпались как из рога изобилия. Я ему об этом тут же сказал. «Должно, только крестьяне могли так говорить, хоть и не наши», — заметил дед. Я ему, упростив, объяснил, что истинное происхождение словосочетания «рог изобилия» кроется в древнем поверье, что подлинное изобилие заключено в роге козы или быка. Это пришло к нам из Древней Греции, пояснил я деду.
— Да, вчерась был я в городе. В магазинах ваших всего полно. И, правда, как из рога изобилия. Но всё не нашенское. — привозное. Видно, выбились из колеи мы, раз позарились на чужое. А ить сказано народом: «На чужой каравай рот не разевай, а свой затевай!»
— Вот вчерашнего дня глядел в телевизор Думу. Но о чем там думают и чем думают? Одна сутолока, свалка и суета людская. Ничего там не разберёшь, кто правый. кто виноватый, такой содом, что пыль столбом, дым коромыслом – не то от таски, не то от пляски.
Наверное, чтобы дыма было больше, дед скрутил еще одну цигарку: комары покою не давали, и старик курил не переставая.
— Я тебе, милок, скажу так: руководители наши сели не в свои сани, — рассуждал старик, отгоняя комаров рукой и дымом. – Надо народу поворачивать оглобли, а то беда будет для страны, прибирать вожжи к рукам своим надо.А депутатов этих, шалопутов, волк за ночь не перегрызет. Держать их на привязи надобно – вот что я тебе скажу, — всё более горячился старик, и пальцы его от нервных речей дрожали и сыпали искры с горящим табаком на траву под ногами. Окончательно распалившись, он заключил:
— Наломали дров, сучьи дети! Погляди на взгорок, там была ферма об двадцати строениях. А теперь – бурьян. Пустошь. Одни лисицы бешеные живут… Нет. Надо брать в шоры всю власть, а то внуки по миру пойдут.
Дед задумчиво посмотрел на вечереющее небо и сказал мне:
— Пора домой. Вон уже и одуваны зажмурились, к ночи готовятся.
Действительно, луг еще час назад был золотым, а теперь одуванчики спрятали золотые лепестки, и он стал зеленым. Я сказал старику «до свидания», потому что хотелось непременно встретиться с ним еще раз, чтобы сполна насытиться образными выражениями, которыми сыпал старик из своих уст как из рога изобилия.
«Русский курский» язык
Общеизвестно, что русский язык необычайно богат. О богатстве нашей речи можно судить, например, по тому, как мы используем синонимы родного языка. Особенно интересны так называемые народные синонимы, которые использовали в русских говорах. Лингвисты насчитали их около четырех тысяч.
Мы живем в Курской области, и нам небезынтересно знать, что такое «русский курский» язык. То есть, какие слова и выражения используют земляки в обыденной речи, какие народные синонимы «гуляют» иногда по курскому Подстепью.
Эта зарисовка небольшая и всё многообразие народных синонимов «курского русского» отобразить не может. Однако вот одна иллюстрация к сказанному, которая воскресла в памяти.
Как-то ранней весной находясь в деревне, еще не потерявшей своих коренных жителей, я метался по огородам в поисках трактора, чтобы вспахать огород. Мощные агрегаты с плугами то тут, то там натужно ревели, вздыбливая лемехами созревший чернозём. Наткнулся на соседского деда, ходившего по волнистой неровной пашне, чертыхаясь и отпуская в адрес тракториста те слова и выражения, которые нельзя назвать печатными. Увидев меня, «сбавил обороты» и перешел на «культурную лексику».
— Вишь, как взодрал усадьбу анчихрист? Абы как! – жаловался старик. Я давно привык к тому, что все огороды местные жители называли «усадьбой». Значение выражения «абы как» тоже мне стало очевидным в «данном контексте» дедовой речи. Но я молчал, и дед счел нужным перевести мне с «русского курского» на общепринятый, как ему казалось, русский: «Кое-как вспахал, тяп да ляп, шаляй-валяй, лишь бы сварганить да по-шустрому магарыч стребовать. Дак анадысь, то исть, вчерась, заскакивал ко мне, — вопил дед, жалуясь на тракториста, — налил же я ему, аспиду, цельный малинковский – под анютин поясок. Пей, думаю, хоть захолонись ею, лишь бы вспахал по-людски.
Я вспомнил, что дед однажды (уже давно, когда был жив и тайком от бабки черпал из фляги самогон) налил и мне огромный граненый, о шестнадцати гранях, стакан, который он называл «малинковским». Грани доходили до верхнего ободка, который и значился «анюткиным пояском». Если бы я был немцем, то умер бы сразу, захолонился бы им, свёкольным первачом. Но я оказался русским человеком… Дед налил еще, говоря: «Пей взаправду, а то заобижусь…»
Провожая, дед благодарил меня:
— Спасибо, что не чапурился, не выкобенивался, не важничал, не брезговал хрестьянской жизнью. А большаком не иди: на широкой дороге… бабы глазастые да языкастые, ну их к лешему, треп подымут по всей деревне… Иди огородами. А опосля заходь, когда вечерять буду, опохмелимся – первачом.
Я понял, что идти огородами в «данном контексте» означало «идти тайком от баб». Чтобы не прослыть, по местному выражению, алкачом.
Я плелся по стежке, путаясь в поросли одуванчиков, и видел, как в дедовом саду курился сизый дымок. Дед возобновлял работу «анюткиной фабрики» — так он называл установку с самогонным аппаратом…
Я шел и успокаивал себя тем, что находился не абы где, а у замечательного деда, обладателя той «курской русской речи», ради которой готов был пойти на грешное предприятие с выпивкой…
Тех, кто ломает русский язык, а с ним и сознание граждан, можно сравнить с разносчиками инфекции.
На исконно русские слова нужен переводчик?
Однажды своим городским ученикам читал я «Метель» А.С. Пушкина. Как всегда в таких случаях, перед чтением пояснил ребятам слова, которые устарели и не могут быть восприняты ими с налету. Я был уверен, что всё остальное будет детьми понято.
И вот читаю фразу «Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего невзвидел». Краем глаза отслеживаю некое замешательство на лицах моих подопечных. Спрашиваю: «Что вызвало ваше недоумение?» Теперь пришла очередь недоумевать мне: мои умные и всезнающие ученики не понимали, что означает слово «околица»!
Это даже нельзя было назвать недоумением. Это было такое огорчение, которое можно испытать при глубоком разочаровании, когда вдруг находишь, что твои собеседники не разумеют простых, ясных вещей, понятий и слов. Мне, прожившему всё детство в селе, не могло прийти в голову, что современные городские ребятишки, не знакомы с очевидными, общеупотребительными словами! С такими, как «околица», например!
Именно с этого случая и пошел отсчет возникшему у меня тягостному огорчению. Оно связано с потерей русскими людьми, семьдесят процентов или более проживающими теперь в городах, целого пласта великолепных русских слов: «урбанизированное бытие» стёрло их из народной памяти. И жутко подумать, что с потерей деревни — родника нашей духовности и исконной культуры — мы утратим прекрасную русскую речь. А взамен – чудовищно звучащее англоязычие: айпад, айфон, твиттер, тренд, треш, вип-персона, топ-менеджер, дилер, триллер и прочий чужеземный мусор.
Конечно, я не осознаю себя человеком с безнадежно посконным видением жизни и понимаю неизбежность некоторых заимствований. Но когда мои внуки или другие дети с бойкостью и завидной расторопностью усваивают чужеродную лексику вроде «драйв», а на свою, родную, кровную требуют переводчика, то «как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома» ! Валентин Непомнящий, один из самых авторитетных нынче пушкинистов, сказал об этом так: «Для Тургенева великий язык, данный «великому народу», был защитой от «отчаяния», вызываемого реальностью жизни; нынче же отчаяние то и дело вызывает состояние самого языка: он сам болен, на каждом шагу свидетельствуя о том, что «совершается дома…»
«В поле, за околицей, там, где ты идешь, и шумит и клонится у дороги рожь…», — звучала в пору моей юности простенькая, но милая песенка. И каждому моему сверстнику, даже если он находился в городской квартире, словно наяву виделось: конец сельской улицы, поворот – вдоль огородов плетни или ограды. Начиналась в конце улицы околица! А дальше – проселок, грунтовая дорога до следующей деревни. А «в чистом поле, за просёлком» — кузница, где мерный, ритмичный, почти убаюкивающий звон молота или молоточка о наковальню. Он не умолкал до позднего вечера. А по бокам дороги – бесконечные поля русского Подстепья с золотом пшеницы: «И хорошо мне здесь остановиться /И, глядя вдаль, подумать, помолчать. /Шумит, шумит высокая пшеница, /И ей конца и края не видать», — тихо, чтобы не вспугнуть вечернюю зарю, напевали мы слова Исаковского. Поля почему-то упирались в лес или пролесок, чистый и прибранный, как горница в опрятной избе. А в лесу засеки, кордонные столбики…
От этих слов веет теплом и сладким очарованием Родины.
Грустно думать, что этого очарования не придется ощутить новым поколениям, подвергшимся чуме заёмных, чужеродных слов и выражений.
Автор: Михаил Мороз
Другие статьи на тему:
Планомерное уничтожение русского языка
